А я и правда повеселел. Занятно было думать, что есть во мне что-то особенное: сила, мрачная харизма.

Шайхуллину я позвонил перед выходом, представился, сказал, что “от Алины”. Тот отвечал запыхавшимся гулким голосом, будто взбегал по этажам. Условились без пяти двенадцать в вестибюле главного корпуса, чтобы не мёрзнуть на крыльце.

Общаться с Гапоном не хотелось. Не потому, что я испытывал к нему особую неприязнь. Мне он ничего плохого не сделал – ну, пытался пару раз подколоть в “Шубуде”. Но как бы там ни было, я доверял мнению Никиты, а брат уж наверное неспроста считал Гапона мразью. Заодно я помнил ироничный рассказ Валеры Сёмина, как Гапон припёрся на бандитскую стрелку, а потом улепётывал, комично потеряв протез. Ушлый похоронщик Мултановский Гапона люто ненавидел, а с ним вся его команда и союзники – тот же Шелконогов. В общем, все люди, которые недавно считали меня своим, были настроены против Гапона. И получалось, идя с ним на контакт, я вроде как противопоставлял себя не только брату, но и всему коренному похоронному сообществу Загорска.

Алина, пока завтракала, активно подогревала во мне обиду на Мултановского, бубнила: слил, предал, подставил! Убеждала, что я уже сэкономил Мултановскому сотни тысяч рублей. Не знаю, насколько были верны Алинины подсчёты, но гордыня одолела меня, и я тоже забрюзжал дуэтом: “Сволочи неблагодарные!” После остыл и подумал, что ничего такого я, в общем-то, не совершил – просто повстречал девушку Машу. На самом деле это ей был обязан Мултановский “доро́гой смерти”, я же всего лишь оповестил Никиту, после схватился с тремя чоповцами и отбился, не посрамив фамильной чести.

Словом, по гамбургскому счёту, не было у меня никаких исключительных заслуг перед “комбинатом добрых услуг” – как говорится, совпало и повезло. Но, безвозвратно лишившись брата, я не хотел разлучаться с Алиной. Поэтому и придумалась элементарная стратегия. Я решил сходить на встречу и ни о чём не договориться. Кто сказал, что собеседование должно быть успешным?! Пообщаюсь, а после с чистой совестью доложу Алине, что благодарен ей за протекцию, но раз не сложилось с Гапоном, то поищем другие варианты.

Утро выдалось солнечное, без единого облачка. Уличный воздух пахнул морозцем и соляркой. По Ворошилова с выхлопным рёвом ползли уборочный трактор со щёткой, а за ним грузовик, сгребающий отвалом к обочине соскобленную дорожную слякоть.

Остановка находилась в нескольких минутах от Алининого дома. Прежде чем я почувствовал холод, подъехала маршрутка до центра.

В салоне никого не было. Я даже уточнил у водителя:

– Работаете?

На что он утвердительно ответил:

– Везу…

Я протянул ему оплату без сдачи, уселся на ближайшее кресло, привалившись к окошку.

Обычно в маршрутках играла совершенно непотребная попса, а тут мелодии известных кинофильмов сменяли одна другую. От комфортного одиночества я размяк, поплыл взглядом по запорошенным тротуарам, деревьям, заборам, крышам. Невысокие, превратившиеся в сугробы домики походили на сказочные лесные хоромы – заячьи или лисьи. Солнечным золотом полыхали высокие купола. Мир был светлым и праздничным, как чистый лист, с которого возможно начать всё заново.

Когда подъезжали к Гостиному двору, в динамике нежно и сипло заиграл какой-то духовой инструмент, а вслед за ним вступил оркестр. Я сразу же вспомнил название композиции – “Одинокий пастух”. Она звучала в фильме “Убить Билла”, но я слышал её намного раньше. У матери возле компьютера долгое время валялся двойной компакт “Romantic collection Vol. 2” с треснувшей крышкой и цыганским вкладышем.

Я вышел на площади Ленина возле рынка. Водитель неожиданно спросил, знаю ли я, что за инструмент играет, и сам же пояснил:

– Пан-флейта.

Я благодарно кивнул ему на прощание и без зазрения совести подумал, что эта чуть охрипшая меланхоличная флейта и есть мелодия моего сердца, что жизнь добра, мудра, полна грусти и счастья.

От рынка до больницы проще было дойти пешком – минут пять – семь ходу. Времени хватало с запасом. Я чуть прогулялся по рядам и павильонам. Залип возле киоска, торгующего ножами, фонариками, всякой сувениркой.

Мне глянулась выкидушка с узким, как у стилета, лезвием. Продавец нахваливал: мол, хоть и “Китай”, но “по итальянской лицензии”. Рукоятка была из тяжёлого, под малахит, пластика. Да и в целом выглядел ножик солидно и хищно, звонко клацал, когда открывался, а стоил сущие гроши для такой красоты – четыреста пятьдесят рублей.

Купил. Пока продавец возвращал образчик на полку, рылся в безразмерной турецкой сумке, подыскивая среди товара нужную коробочку, я критично разглядывал своё отражение в залапанной витрине. За минувший месяц у меня отросли волосы, а с ними мой облик утратил всякую агрессивность – я был похож на охранника из торгового центра.

В подвальчике с вывеской советской поры подвернулась парикмахерская. Я спустился в тёплую каморку, где на два кресла была всего одна мастерица – неприветливая баба, смотревшая по маленькому телевизору какое-то отечественное мыло.

Она с едва скрываемым раздражением отвлеклась на меня. Я попросил её снять излишек под ноль. Зудящая машинка пару минут щекотала мою голову. Я чувствовал запах прокуренных пальцев парикмахерши и с удовольствием ощупывал в кармане полированную рукоять ножа. На морозе оголённой коже сразу стало зябко, но зато вид мой сделался привычно “скинхедненьким”.

Между “Оптикой”, где я брал когда-то линзы, и магазином “Продукты 24” нашлось кафе “Радуга” – забегаловка с кирпичным крылечком. Штендер на входе обещал “Русскую кухню”, но внутри кроме пирожков продавалась вполне интернациональная выпечка: слойки, самса, беляши, безродные сосиски в тесте. Столики были стоячие, чай из пакетиков, а кофе растворимый. В меню наличествовали блины и пельмени, но я с осторожностью позавтракал сосиской в отсыревшем после микроволновки тесте, изредка поглядывая на мобильник, чтобы не опоздать.

*****

Я впервые видел вроде бы знакомую мне больницу при свете дня. Сразу за шлагбаумом въезд сторожили две соединённых автоматическими воротами будки – теремки с конусными крышами, а уже за ними возвышалась постройка с гипсовыми львами, напоминающими обиженных мопсов, с облезлыми пилястрами на фасаде, гребешками сосулек под крышей. Эта историческая часть больничного комплекса, оказывается, называлась “Вспомогательный корпус”.

Если бы не приметы времени, вроде парковки и трансформаторного щита, здание вполне подошло бы на кинематографическую роль больнички для бедных, куда привезли помирать Левшу. На первом этаже находился памятный травмпункт, в котором я побывал месяц назад.

Я обогнул облупленный, абрикосового цвета фасад, прошёл по узкой дорожке вдоль боковой стены с противопожарной лестницей и оказался в больничном дворе. Посреди снежного пространства со следами колёс протянулась серая коса латаного асфальта. На канализационных люках, нахохлившись, грелись голуби. Очевидно, там, под землёй, пролегали трубы теплоцентрали, поддерживающие этот апрельский оазис посреди зимы. От распахнутых гаражей тянуло мазутом, солидолом и ещё чем-то очень знакомым, армейским.